Юрий Белов: «Человека надо не лепить, а ковать»

Подобно тому, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова есть вершина советской литературы, так и «Педагогическая поэма» Антона Макаренко — вершина советской педагогики. Она переведена почти на все языки мира.

13 марта 1988 года по решению ЮНЕСКО всё просвещённое человечество отмечало столетие со дня рождения Антона Семёновича Макаренко. То была оценка великого вклада гения советской педагогики в сокровищницу мировой культуры. Педагогика Макаренко — педагогика будущего. Попытаемся доказать это.

Педагогическое чудо

Начнём с конца его педагогической деятельности, с её последних пяти лет, когда Антон Семёнович руководил коммуной имени Ф.Э. Дзержинского. Посещавшие её иностранные делегации всякий раз были потрясены увиденным. В 1932 году министр правительства Франции Э. Эрио (будущий премьер-министр, социалист), побывав в коммуне, сделал неожиданное признание: «Я потрясён… Я видел чудо, в которое бы никогда не поверил, если бы не увидел собственными глазами».

Как и другие его коллеги, французский министр до встречи с коммунарами был уверен, что увидит привычную в таких случаях картину: хорошо одетых и прилично себя ведущих подростков и юношей под наблюдением их взрослых воспитателей. Но никого из взрослых, кроме заведующего коммуной А.С. Макаренко, в бытовых помещениях он не обнаружил, хотя общался с коммунарами не один час. Бросалась в глаза культура коммунарского поведения: свободная манера разговора, уверенное достоинство, корректный и одновременно мажорный стиль общения между собой и с гостями. Воспитанники вели себя как гостеприимные хозяева, и было видно: они гордятся тем, что они коммунары.

Да, они являлись именно хозяевами в своём доме и содержали его в образцовом порядке. Видна была и склонность хозяев к высокой эстетике. Французский гость был шокирован необычным началом встречи. Перед входом в здание коммуны перед ним предстал юноша в ладно сидящей полувоенной форме — дежурный командир. Прозвучал сигнал для сбора коммунарского оркестра — и через несколько минут капельмейстер-коммунар поднял дирижёрскую палочку: полились мелодии из опер «Кармен», «Чио-Чио-сан», «Риголетто».

Но то, что увидел и о чём узнал Э. Эрио дальше, потрясло его. Он увидел предриятие с новейшей технологией производства — завод электрооборудования, который выпускал электросвёрла, до того закупаемые СССР в Австрии. Здесь он впервые встретился со взрослыми — инженерами и мастерами-наставниками. Производство конвейерное, за конвейером — коммунары. Показали гостю и завод по производству фотоаппаратов. Работа на предприятии требовала высокой квалификации, точности до микрона. Коммунары овладевали необходимым для этого мастерством, становились рабочими высокой профессиональной культуры. Окончив школу-десятилетку, что была при коммуне, многие поступали на рабфак, чтобы получить высшее образование. Притом коммуна выплачивала своим выпускникам стипендию.

Не случайно французский министр обратил внимание на свободную речь своих юных собеседников и их раскованную манеру поведения с заметным чувством собственного достоинства: он общался с интеллигентными молодыми рабочими социалистической формации.

На марше 30-х годов

От коммунаров Э. Эрио узнал историю создания сложного производства. Для строительства заводского корпуса и приобретения новейшего оборудования потребовался один миллион рублей — громадная сумма по тому времени. 600 тысяч рублей (за год!) заработали сами коммунары, изготовляя на старых, донельзя изношенных станках изделия ширпотреба: театральные кресла, кульманы, маслёнки. Работали в неказистых деревянных сараях, ими же построенных. Да как работали — с энтузиазмом, выдумкой, творчески! Всех охватил трудовой азарт соревнования: кто больше выдаст на-гора изделий, необходимых для общего заработка. Каждого увлекала ближайшая перспектива коллективной жизни: заработать деньги на строительство современных заводов. Самим заработать! Была и дальняя перспектива — освоить новую технику и подготовиться к обучению на рабфаке.

Созидательное движение коммунарского коллектива к достижению поставленных целей, личные устремления на фоне общего труда, преодоление в нём противоречий между личными и общими интересами, выработка коллективной морали в трудовом напряжении, становление личности в многообразных коллективных отношениях, неразрывность жизни коммуны с динамичной жизнью страны («Время, вперёд!») — всё это художественно запечатлено А.С. Макаренко в его книге «Флаги на башнях»…

Сколько ни всматривался французский гость в лица коммунаров, в их мимику и движения, он не нашёл ничего, что напоминало бы об их прошлой жизни. А она до поступления в коммуну была и горькой (голодная беспризорность как следствие Гражданской войны), и преступной (участие в кражах, в бандитизме и как неизбежный финал — тюремное заключение). В коммуне никто никому и никогда не напоминал о прошлом. Это давно стало непререкаемой нравственной нормой. Макаренко с 1922 года, принимая своих будущих воспитанников, отказался брать их личные дела: он доверял им полностью с первой встречи.

Оставим визит Э. Эрио в коммуну имени Ф.Э. Дзержинского и коротко скажем, к каким новым высотам она устремилась. К 1934 году в её жизнь вошёл хозрасчёт. Макаренко назвал его лучшим воспитателем. По его словам, не труд-работа, а труд-забота (забота об общем, в котором итожилось личное) определил всю жизнедеятельность коммунарского коллектива. Его производственный комбинат (два завода) имел пятнадцатимиллионный промфинплан (!) и собственное имущество на семь миллионов рублей. Из него на триста тысяч рублей золотом (!) было только одного импортного оборудования. В победном марше первых пятилеток коммуна шла в первых рядах. К 1934 году её заводы выпускали уже двадцатую тысячу сложных механизмов и находились в прямых деловых производственных отношениях с самыми далёкими краями Советского Союза. В 1934 году коммуна вышла на самообеспечение — ни копейки от государства!

Такого никогда не было в мировой педагогической практике ни до, ни после макаренковского опыта. Не было такого больше и в СССР.

В шестидесятые годы минувшего века автору очерка довелось познакомиться с коммунарами. Вспоминая годы своей жизни в коммуне, они говорили: «Мы жили при коммунизме. Мы знаем, что это такое». Самым ценным в коммунарской жизни они считали отношения в коллективе, выстроенные по принципу, сформулированному Макаренко: как можно больше требовательности к человеку, как можно больше уважения к нему. «Человека надо не лепить, а ковать» — таков был нравственный девиз коммунаров.

Макаренко был для них наставником, духовную силу которого они ощущали до конца своих дней. «Спасибо за жизнь», — говорили они ему, расставаясь с коммуной.

В коллективе и через коллектив

Что же за метод воспитания использовал Макаренко, добиваясь результатов, поражавших не только его противников (а их было предостаточно, о чём ещё скажем), но и единомышленников? Метод этот был выведен им из советской организации жизни и сформулирован с удивительной простотой: воспитание в коллективе и через коллектив. Теоретически обобщая многолетний опыт своей педагогической деятельности в колонии (её жизнь представлена в «Педагогической поэме») и коммуне, Антон Семёнович утверждал: «В Советском Союзе не может быть личности вне коллектива, и поэтому не может быть обособленной личной судьбы и личного пути и счастья, противопоставленных судьбе и счастью коллектива… Воспитывая отдельную личность, мы должны думать о воспитании всего коллектива. На практике эти две задачи будут решаться только совместно и только в одном общем приёме. В каждый момент нашего воздействия на личность это воздействие обязательно должно быть и воздействием на коллектив. И, наоборот, каждое наше прикосновение к коллективу обязательно будет и воспитанием каждой личности, входящей в коллектив… Коллектив… должен быть первой целью нашего воспитания».

Казалось бы, высказанные Макаренко истины общеизвестны. Но что значит «в одном приёме» воспитывать коллектив и личность? Всё-таки педагог отдаёт в этом приёме предпочтение коллективу: он является первой целью воспитания. Более того, Макаренко утверждал, что требования коллектива к личности должны быть доведены до конца. «До беспощадного конца», — заявлял он. И добивался этого на практике.

Макаренко был убеждён, что коллектив должен иметь право на принуждение личности к выполнению его требований. Он исходил из того, что «тот комплекс права, который существует и в нашей советской жизни и Конституции, Союзной Конституции, в кодексе законов, — всё это должно отразиться на устройстве детского коллектива». Таково было его политическое кредо, и он объявлял его главным в педагогической деятельности: «Мы вообще считаем, что детский коллектив не может… игнорировать законы, по которым строится советское общество».

Макаренко строил трудовой коллектив воспитателей и воспитанников в колонии имени Горького и в коммуне имени Дзержинского по образу и подобию советской политической системы. Никак не иначе. Доказывал в теории и на практике: способ организации коллектива есть вопрос политический, а его воспитание есть прежде всего воспитание политическое. Здесь он следовал ленинской установке: школа не может быть вне политики.

Макаренко смотрел на детский (подростково-юношеский в колонии и коммуне) коллектив не как на объект, что веками считалось в порядке вещей, а как на субъект воспитания. По его убеждению, школа (а он хорошо знал её проблемы) обязана жить полнокровной жизнью советского общества. Антон Семёнович впервые в мировой педагогике выдвинул и практически реализовал идею единого педагогического коллектива воспитателей и воспитанников. И те, и другие выступали у него в роли уполномоченных коллектива колонии и коммуны.

Он не доверял педагогам, претендующим быть носителями интеллектуального и нравственного совершенства по отношению к воспитанникам и полагающим, что главный метод воздействия на воспитанника — это парное морализирование (учитель — ученик: тет-а-тет). Антон Семёнович называл это методом разрозненной возни с личностью, при которой коллективу отводилась роль пассивного наблюдателя. Коллектив ничего не решал, да по сути его и не было (существовал чисто терминологически), а была сумма личностей, никак не связанных между собой отношениями ответственности за всех и каждого. В этой совокупности личностей не было никакой гарантии защиты от грубой силы: слабые подавлялись сильными. Подавлялась личность.

История одной беспощадности

Всё обстояло иначе в коллективе, руководимом Макаренко. Иначе прежде всего потому, что для него единый коллектив воспитателей и воспитанников являлся социальным организмом, обязанным иметь органы управления, организации всех сторон коллективной жизни. Их решения — закон для всех. В колонии и коммуне высшими органами управления — руководства являлись совет командиров (в него входили командиры разновозрастных отрядов) и общее собрание коллектива. В выработке их решений принимали участие все: и взрослые (их было всего несколько человек), и дети (подростки и юноши), которых в коммуне насчитывалось 500 человек. Любой мог прийти на заседание совета командиров, имея там своего уполномоченного — командира отряда, которому доверено голосовать «за» и «против». В работе общего собрания принимали участие абсолютно все. Отсутствие на нём без уважительных причин считалось тяжким преступлением — оскорблением коллектива.

Решение общего собрания имело силу закона. Заведующий колонией, затем коммуной А.С. Макаренко обязан был его утвердить. Так гарантировалось предпочтение интересов коллектива перед интересами личности. Того, кто сознательно этому противился, ставил себя выше всех, ожидал суровый приговор, не подлежащий обжалованию. Это не было игрой, а было жизнью сильного, уверенного в себе коллектива. Для иллюстрации сказанного представим историю коллективной беспощадности к проявлению воинствующего индивидуализма. Случилась она в коммуне имени Дзержинского.

В один из вечеров дежурный командир Иванов (фамилия условная) во время рапорта заведующему А.С. Макаренко докладывает, что в коммуне произошла кража: украден радиоприёмник, принадлежащий двенадцатилетнему коммунару Мезяку. Тот полгода копил заработанные на производстве деньги, чтобы купить редкую тогда вещь.

Дежурный предложил избрать комиссию, которая расследовала бы факт кражи, и на общем собрании настаивал на том, чтобы довести дело до конца — найти вора. На следующий день радиоприёмник был найден под сценой театра коммуны. По разрешению Антона Семёновича несколько младших коммунаров, отпросившихся у него от работы, стали следить за суфлёрской будкой — кто придёт к ней, чтобы взять краденую вещь. К ней несколько раз подходил Иванов, но радиоприёмник не брал.

Тогда Макаренко сыграл ва-банк. Он позвал Иванова и сказал: «Ты украл радиоприёмник, и баста!» Тот побледнел: «Да, я украл».

Комсомольцы исключили Иванова из своих рядов и передали дело на общее собрание. Собрание постановило: выгнать из коммуны, причём выгнать буквально — открыть дверь и спустить с лестницы. Антон Семёнович возражал, вспоминал многие случаи, когда предлагали выгнать и того, и другого, и третьего, но всё же большинство решало иначе и это оправдывалось: провинившиеся добивались того, чтобы стать достойными звания коммунара. Он обладал непререкаемым авторитетом в коммунарском коллективе, но тут ничего не мог поделать: впервые собрание лишило его слова.

Постановление «выгнать» могло вступить в силу только после его утверждения соответствующим органом НКВД, являющимся учредителем коммуны. На другой день после общего собрания с коммунарами встретились видные чекисты. Они говорили: «Иванов — ваш передовик. Вы его вооружили доверием. А теперь, когда он один раз украл, вы его выгоняете. А затем куда он пойдёт? Он пойдёт на улицу, а это означает — бандит! Неужели вы так слабы, что не можете перевоспитать Иванова? Вы такой сильный коллектив, вы перековали столько человек, неужели вы боитесь, что он плохо на вас повлияет? Ведь вас 496 человек! А он один».

Но вот что отвечали чекистам коммунары: «Если Иванов пропадёт — правильно. Пусть пропадает. Если бы он украл что-нибудь — одно дело. Но он был дежурным командиром, мы ему доверили коммуну, он председательствовал на общем собрании и упрашивал нас: говорите то, что знаете. Тут не воровство. Это он один нахально, цинично, нагло пошёл против нас, против Мезяка, который несколько месяцев собирал на радиоприёмник из своего заработка. Если он пропадёт, нам не жалко его!

И во-вторых, мы с ним, конечно, справимся. Мы не боимся, но нас это не интересует. Мы потому и справимся с ним, что можем его выгнать. Но если мы его не выгоним и другого не выгоним, то наш коллектив потеряет свою силу и ни с кем не справится. Мы его выгоним, а таких, как он, у нас 70 человек, и мы с ними справимся именно потому, что мы его выгоним!»

Чекисты возражали: теряете члена коллектива. Коммунары называли такую-то и такую-то колонию, где нет дисциплины, и спрашивали: «Сколько они теряют в год? Там бежит в год 50%. Значит, если мы настаиваем так жёстко на дисциплине, то потеря будет много меньше. Мы согласны потерять Иванова, но зато справимся с другими».

Опять слово брали чекисты, опять убеждали собрание. Закончилось оно в 12 часов ночи и постановило: выгнать Иванова именно так, как решили вчера — открыть дверь и спустить с лестницы. Единственно, чего добились чекисты, чтобы виновного выгнали не буквально, физически, а взяли под стражу и отправили в Харьков.

Антон Семёнович принял меры: Иванова отправили в другую колонию, но чтобы никто не знал. Через два года коммунары узнали, как было дело, и сказали Макаренко прямо: вы нарушили наше постановление. Как признавался Антон Семёнович, после этой истории он долго думал: до каких пределов интересы коллектива должны стоять впереди интересов отдельной личности? И так ответил себе на данный вопрос: «Я склонен думать, что предпочтение интересов коллектива должно быть доведено до конца, даже до беспощадного конца — и только в этом случае будет настоящее воспитание коллектива и отдельной личности».

Красота дисциплины и этика наказания

Рассмотренная история беспощадности к сугубо эгоистическому индивидуализму поучительна тем, что в ней дисциплина как форма и норма коллективного требования есть явление нравственное. Главное обвинение Иванову: он цинично пошёл против всех. Именно поэтому был изгнан из коллектива. Дисциплина для коммунаров — не самоцель, а результат их жизни в коллективе. Она для них — ими же выработанная нравственная ценность в отношениях ответственной зависимости друг от друга, ответственности перед коллективом и всем советским обществом. То была зависимость не от группового эгоизма, как в воровской малине (её коммунары хорошо знали по прошлой своей жизни), не от наглой подавляющей силы, не от хозяина и не от страха перед пугающей неизвестностью завтрашнего дня (этот страх был известен по голодному беспризорничеству). То была зависимость от коллектива и общества, дающих каждому перспективу, гарантию личного счастья и защищающих от анархии и произвола разнузданных личностей. Эта перспектива и это счастье зависели, в свою очередь, от ответственности каждого члена коллектива за его судьбу, за судьбу всего советского общества. Потому зависимость и была ответственной. Из неё вытекала идея сознательной дисциплины.

Именно в отношениях ответственной зависимости, когда каждый отвечал за свои действия перед коллективом и коллектив отвечал за действия каждого, происходило, по выражению Макаренко, философское оздоровление коммунаров по вопросу дисциплины. Уходила в прошлое дисциплина запрета — чего нельзя делать (её Антон Семёнович называл дисциплиной торможения). Утверждалась дисциплина борьбы и преодоления препятствий, и прежде всего тех, что, по словам Макаренко, заключаются в нас самих, в людях.

В руководимой им коммуне сформулированы четыре нравственные истины дисциплины: дисциплина в советском обществе защищает коллектив, а с ним и личность, и потому она есть свобода; дисциплина есть борьба за всех и самого себя, за счастье коллектива, страны и личное счастье; она есть движение вперёд; дисциплина украшает коллектив целеустремлёнными человеческими отношениями, застрахованными от вседозволенности индивидуализма. Макаренко вместе с коммунарами впервые ввёл в педагогику понятие «красота дисциплины».

Понятие дисциплины, означавшее до Макаренко давление внешней силы (будь то со стороны глота-вожака в беспризорной среде подростков или со стороны «педагога»-самодура в школе), перевоплотилось в коммуне, а ранее — в колонии горьковцев, в понятие свободы и красоты человеческого поступка. Перевоплотилось и понятие наказания. Наказание воспитывает раба — таков был непреложный постулат «традиционной» педагогики от Руссо. Макаренко отбрасывает его как устаревший. Чтобы лучше понять почему и как он это сделал, представим ещё одну историю — историю несостоявшегося наказания в колонии имени Горького.

В том году, когда эта история случилась, был исключительно богатый урожай бахчевых. За обедом и ужином каждому колонисту выдавался целый арбуз. И всех поразил факт порчи арбузов на бахче: кто-то вырезал у арбузов по солидному куску, а корки аккуратно вкладывал на их прежнее место. Бахча охранялась специальным отрядом во главе со старшим колонистом Лапотецким. Однако сторожа оказались недостаточно бдительными. На совете командиров Лапотецкий грозил «зарезать гада». Но найти вредителя не удавалось, хотя на то, что он был из колонистов, указывал факт пропажи кухонного ножа, случившийся накануне.

На следующий день все, в особенности Лапотецкий, пришли в ярость: на огромном арбузе, который ребята собирались подарить Антону Семёновичу (вся колония об этом знала), появился взрез и, как прежде, он был едва заметен — опять-таки корка аккуратно приложена на место. Лапотецкий начал в кузне готовить капканы на «гада».

Вечером прозвучал сигнал трубы на общее собрание. Макаренко в начале собрания предложил всем командирам дать списки отсутствующих членов отрядов и указать причины их отсутствия. Но это ничего не прояснило. Антон Семёнович опустил голову. Воцарилась полная тишина. «Ну что же, давайте разузнаем пока, кто из ребят особенно любит арбузы», — неожиданно предложил Макаренко. Были названы пять-шесть колонистов и среди них прибывшая всего несколько месяцев назад худенькая, невысокая девочка Валя. Она ничем не выделялась, вела себя прилежно. Лишь Макаренко знал, что до колонии она была наводчицей в крупной банде, занимавшейся обкрадыванием квартир. Когда командир отряда назвал имя Вали, Антон Семёнович даже привстал от неожиданности. Но минуту спустя он своим обычным, спокойным голосом спросил: «Валя, зачем же без разрешения ты взяла нож на кухне?» Девочка поначалу отпиралась: «Я не брала ножа». Но вскоре призналась, что взяла. Следующий вопрос Антона Семёновича озадачил колонистов: «Валя, ты очень любишь арбузы?» Ответ был взволнованным: «Очень, я никогда их раньше не ела». «А зачем ты, — спросил Макаренко, — клала корки от кусков, вырезанных тобой, на старое место?» Валя серьёзно ответила: «Я думала, они прирастут».

Такого ответа никто не ожидал. Кто-то предложил нарвать крапивы да проучить девчонку и на этом кончить дело. Но Антон Семёнович предложил простить Валю, и ребята довольно дружно проголосовали за это. Только Лапотецкий и члены его отряда воздержались… Макаренко перешёл к обсуждению на собрании текущих вопросов жизни колонии. По завершении собрания, когда все расходились, он задержал Лапотецкого: «Если я узнаю, что ты хоть как-нибудь обидел Валю, то уходи из колонии сам. Всё равно уволю». Лапотецкий знал: Антон (так звали Макаренко между собой колонисты) слов на ветер не бросает. В колонии, а затем и в коммуне было возведено в нравственный закон: никогда не напоминать провинившемуся о его неблаговидном поступке, если он рассмотрен на общем собрании и по нему принято решение.

Чем поучительна представленная история? Тем, что нарушение было, а наказание не состоялось, ибо оно не являлось самоцелью. Колонисты не увидели в неприглядном поступке Вали эгоистичного расчёта: она оказалась, как говорится, без вины виноватой. Для неё ожидание наказания, когда всё открылось, было тяжелее самого наказания. Её простили, ей впервые поверили!

«Наказание, — утверждал Макаренко, — должно разрешить и уничтожить отдельный конфликт и не создавать новых». Оно никоим образом не должно доставлять страдания человеку, унижать его достоинство. Напротив, оно должно быть формой уважения к нему: давать возможность доказать, что он — член коллектива и готов выполнить его требование. Это была новая этика и логика наказания, которой в старой, «традиционной» педагогике не существовало.

Революционный размах

Макаренко называл наказание тонким делом и формулировал основной принцип, который должен определять всю систему наказания, следующим образом: как можно больше уважения к человеку, как можно больше требовательности к нему. Особое внимание уделял он этике поведения подвергшегося наказанию: «Пока ты не наказан, ты можешь доказывать, что ты прав, но как только тебя наказали, считается неприличным доказывать, что ты прав». Так было в колонии и коммуне.

Но самое важное, считал Макаренко, состоит в создании условий, при которых постепенно исчезала бы необходимость в применении репрессивных мер воздействия на личность со стороны коллектива. К таким условиям он в первую очередь относил организацию в коллективе отношений ответственной зависимости («товарищ должен уметь приказать товарищу, товарищ должен уметь подчиниться товарищу»), воспитание дисциплины борьбы, движения вперёд, организацию целесообразного порядка — режима и ежедневного быта. То есть организацию того, что требует умения терпеливо выполнять повседневные требования. Выполнять, не в последнем счёте, и неинтересную работу, то есть работу, по выражению Макаренко, нажимную, а при необходимости и грязную, даже вызывающую «неприятные ощущения в организме». Таковы многие виды сельскохозяйственных работ: очистка коровника, конюшни, прополка и т.п. Приучить себя к повседневным усилиям, к суровости жизни, в которой праздники — редкость, а каждодневный труд постоянен, — этого требует, по Макаренко, целесообразная организация коллективной жизни. По его убеждению (а оно выведено из живой жизни), без готовности к незаметным, но необходимым усилиям не может быть готовности к героическому труду, к подвигу, к восхождению на вершину человеческого духа. Чтобы юный человек был способен к этому восхождению, его надо не лепить, а ковать в суровых буднях.

Но было бы большой ошибкой полагать, что только на этом строилась вся этика коммунистического воспитания у Макаренко. Он в своём руководстве коллективом колонистов и коммунаров блестяще реализовал сталинскую формулу о соединении революционного размаха с деловитостью и добивался красоты коллективного движения вперёд. Любил повторять сказанное Сталиным: «Русский революционный размах — это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперёд, ломает прошлое, даёт перспективу». Коллектив, не имеющий оптимистической перспективы роста, не упражняющий себя в максимальном напряжении для достижения благородной, но трудной цели, становится, по определению Макаренко, загнивающим организмом. Он обречён на разложение.

В 1922 году, когда была основана колония малолетних правонарушителей и её заведующим стал А.С. Макаренко, холодная зима определила ближнюю перспективу: наладить заготовку дров, обеспечить тепло. То было холодное и голодное время. Суровая жизнь продиктовала и среднюю перспективу движения колонистского коллектива: создать своим трудом прибыльное сельское хозяйство. Её достижение требовало максимального напряжения. Оно окупилось: к весне 1925 года в колонии появилось своё животноводство (двадцать голов крупного рогатого скота и двадцать овец). А к концу года ведущей отраслью сельского хозяйства колонии стало свиноводство (160 свиней), которое приносило немалую прибыль: поросят продавали в ближайшие сельхозартели и крестьянам. Появилась материальная основа для духовно-культурного обогащения жизни колонии. Созданы были разнообразные спортивные секции, кружки художественной самодеятельности, богатая библиотека, свой оркестр и театр.

Колония жила в довольстве. Но Макаренко заметил, как это довольство, став привычным, начинает расхолаживать коллектив, предрасполагает к мелкотемью общения колонистов. В коллективе всё чаще заявляли о себе мещанские мотивы. Формировались малые группы по житейско-потребительским интересам. Макаренко осознал: необходимо прорывное движение, в противном случае загнивание коллектива станет необратимым. Именно тогда он предложил колонистам взяться за трудную работу — преобразовать донельзя запущенную куряжскую колонию, где правила бал блатная группировка юных воров-рецидивистов, державшая в страхе всех, включая и безвольное руководство. Для этого предстояло оставить нажитое хозяйство и переселиться в Куряж. Не просто начать всё сначала, а революционно (не иначе!) преобразовать жизнь куряжан. Разгорелась жаркая дискуссия: а стоит ли штурмовать Куряж, когда нам и так хорошо? Она завершилась решением единогласным: идти на Куряж!

Через год куряжская колония была преобразована и встречала Максима Горького… Как только горьковцы попрощались с великим писателем, А.С. Макаренко покинул колонию. Он был снят с заведования ею решением Нар-образа.

«Эксперимент ваш имеет мировое значение»

Макаренковская система воспитания была признана наробразовцами антипедагогической. Нашлись и те, кто называл её антисоветской. В Наробразе (Комиссариате народного образования) господствовали ревнители «свободного», по Руссо, воспитания — потакания своеволию личности. Как это перекликается сегодня с ювенальным правом, внедряемым клевретами Запада в России! В 20-е годы минувшего века в советской педагогике, в соответствии с теорией «свободного» воспитания, всячески пропагандировался индивидуальный подход. Он объявлялся альфой и омегой формирования личности: личность — превыше всего! Коллектив рассматривался на олимпе педагогической науки лишь как вместилище, комплекс индивиду-умов, не связанных между собой отношениями взаимной зависимости. Понятно, что макаренковский опыт воспитания в коллективе и через коллектив был для наробразовцев как кость в горле. Заодно с ними выступали против талантливого педагога и педологи-биологизаторы.

Последние, занимавшиеся исследованиями в области психологии детства, считали, что наследственность определяет поведение ребёнка и, что главное, его умственное развитие. Они чрезвычайно увлекались тестами, разработанными по методикам западных буржуазных психологов. То же самое делают сегодня в школах и институтах России, выявляя коэффициент умственной одарённости. В результате «тестирования» в ходе того же единого госэкзамена (пресловутого ЕГЭ) высокий коэффициент, как правило, совпадает с высоким финансовым положением родителей абитуриента: кесарю — кесарево, а слесарю — слесарево.

Были, да есть и сейчас, педологи-социологизаторы, доказывающие, что социальная среда, окружающая человека в детском и подростковом возрасте, фатально определяет его судьбу. И те, и другие педологи договорились до неизбежности отмирания семьи и школы: они-де не в состоянии противостоять среде и наследственности. Не об этом ли вещают продвинутые либерал-педагоги в современной России?! Не отсюда ли и образование, и воспитание — не для всех?! Всё по принципу классового разделения, прикрываемого мнимой свободой выбора: хочешь учиться в Кембридже или Оксфорде — имей состоятельных родителей, не хочешь — иди в пролетарии. У тебя «свобода выбора»…

И во времена Макаренко творцы «свободной» педагогики отличались недюжинным лицемерием, прикрывали свою буржуазную подноготную марксистской фразеологией. Выставляли вперёд абстрактный идеал гармонической личности, заменив его позже идеалом «борца, полного инициативы». Были уверены: при абстрактной постановке вопроса об «идеале» проверить результаты педагогической работы невозможно. А Макаренко разоблачал это лицемерие: «Не прячьте педагогику за великими именами гениев марксизма… Не закрывайтесь ими и не снижайте их учения. Они создали методологию и дали задание, а вы пока ничего не сделали, чтобы его выполнить».

Разве можно было простить такое?.. Разве можно было простить непокорному Макаренко его вызов: «Никаких прирождённых преступников, никаких прирождённых трудных характеров нет; у меня лично, в моём опыте, это положение достигло выражения стопроцентной убедительности». Разумеется, «учёнейшие» мужи и дамы Наркомпроса готовы были сжить его со света. И сделали бы это, если бы не чекисты, пригласившие Антона Семёновича руководить коммуной имени Дзержинского. Немалую роль сыграло и заступничество Максима Горького.

Великий писатель первым заметил громадный талант Макаренко, увидел в нём государственную личность. «Удивительный Вы человечище и как раз из таковых, в каких Русь нуждается», — писал Максим Горький Антону Макаренко в 1926 году. А четырьмя годами позже: «Огромнейшего значения и поразительно удачный педагогический эксперимент Ваш имеет мировое значение».

В 1936 году ЦК ВКП(б) принял постановление «О педологических извращениях в системе наркомпросов». Макаренко победил.

Мыслящие педагоги буржуазного мира обращаются к уникальному новаторскому макаренковскому опыту: крах индивидуалистического воспитания заставляет их делать это. Тот же крах мы видим в нынешней России. Но живы ещё в ней традиции советского воспитания. Жива и народная память о великом педагоге.

Товарищи, думающие о возрождении советской цивилизации, читайте, изучайте наследие Антона Семёновича Макаренко!

Источник: «Правда»