Русский лес - наше убежище!

                                                                   Анатолий СТЕРЛИКОВ                              

Убежище лесное строим

(Дневник основателей живого урочища)

Часть I.Начало работы в захламленном бору

   В ясный майский день, 10-го числа, мы с товарищем пришли на берег Солозера и приступили к устройству двух сквозящих шалашей (один против другого). С этого момента и следует считать начало строительства изобки – лесного убежища.

   14 мая. Пасмурно. Тянет юго-запад. Минувшая ночь была холодной, кочки покрыты инеем. Иней, а соловьи всю ночь били.  Просыпался, конечно, чтобы поправить чурбаки ночного костра, просыпался, а вот выспался хорошо на этот раз. Не всякий раз отдохнешь у костра под открытым небом.

   Вчера проверили «китайку», которую поставили у берега среди коряг, выпутали пять больших окуней. А прудовая мережка пуста, хотя до этого в нее набивались сотни мелких окуньков.

   На уху рыбы наловили, еда есть у нас, с хорошим настроением приступаем к разделке и обработке спиленных елей. Целый день корим бревна. Я с толстых стволов осторожно снимаю кору целиком, а Петрович тонкие стволы и верхушечные части елей энергично обрабатывает своим плотницким топором, у него, конечно, дело быстрее подвигается. Уже целую копну коры настрогал. Я тоже мог бы сдирать кору топором или лопатой, но в этом случае материал неизбежно будет повреждаться. Потому-то я аккуратно снимаю кору с помощью лопаточкой заостренного колышка, а иногда и самым простым способом – вклинивая пальцы между корой и заболонью. Разумеется, прежде надо разрубить кору по длине ствола и по окружности дерева, а края поддеть чем-либо острым. Весной, в период сокодвижения, кора легко снимается, но и тут нужно умение. Мне прежде случалось снимать куски коры с березовых и осиновых стволов, но по-настоящему это дело осваиваю только теперь, тоже, своего рода, искусство. Руки, конечно, в смоле, и вся одежда высмолена.

   Большие, неповрежденные куски коры – ценный материал, часть его пойдет на кровлю шалашей, а также и для устройства временной кровли над срубом, который мы намерены приспособить для жилья, не дожидаясь окончания строительства изобки. Еще не известно, когда управимся, может, в этом году и не завершим начатое дело. Поставить сруб в трущобе, куда не то что дороги, а и тропы нет, – это только полдела, но как устроить печурку, где взять стекло и раму для окошка?

  15 мая. Утро тихое, ясное, пасмурно. Все эти дни напряженно работаем – заготавливаем лес. То есть валим осины и ели, пилим их, корим, окоренные же бревна с помощью веревки волочим по зверовой тропе к месту, где решили ставить изобку. Ну а сейчас вот Петрович рубит венцы, а я обыкновенной живцовой удочкой ловлю окуней для ухи. Время ловли строго ограничено (полтора-два часа), поскольку уженье рыбы – страшно увлекательное занятие, в то время как на строительной площадке много подсобной работы – территорию очищать от вековечного валежника, а также от сучьев и хлыстов нашего лесоповала, да и мастеру же надо иногда помогать. Опять же - кору с толстых еловых стволов никто кроме меня снимать не будет… Время окуневой ловитвы ограничено, а все же я непременно должен наловить рыбы на уху – тридцать-сорок окуньков. Работа у нас не легкая, уха должна быть вкусная, наваристая. Понятно, чтобы даже и в большой котелок поместить сорок окуней, их приходится торчком ставить. Зато – и уха!   

…Вчера вечером устроили две отличные нодьи – из смолевой сосновой сушины, которую мы свалили на болоте, причем, неудачно: сушина плюхнулась не в ту сторону, где мы намостили жердей и сучьев, а как раз в воду. Чурбаки смолевые, толстые, дым и пар во все стороны, прямо-таки паровоз! Древесина разгорается, разогреваются, пар и струится в тех местах, где выпрели и вывалились сучья. Однако же, не мерзнем, «паровозики» греют. 

   Все разговоры вчера вечером сводились к одному вопросу: приходит ли народ на Солозеро. А если и приходят люди, то как быстро прознают они про нашу избушку в этом диком еловом бору? И, приходя на озеро, будут ли пользоваться нашим убежищем, а, пользуясь им, будут ли при этом соблюдать старинные лесные законы? Да много всяких вопросов возникает, когда в лесу, на берегу необитаемого озера встречаешь незнакомого человека.

   Читатель должен знать, что мы обосновались в столь захламленном матёром лесу, что первое время могли перемещаться только по зверовой тропе, поскольку всюду лежали стволы павших елей и осин, обломки вершинника поваленных бурями деревьев. В скором времени и мы добавили хмыза, появились кучи ветвей и лапника, тут и там путь преграждают отпиленные вершины елей с не обрубленными сучьями. И теперь вот эту часть мрачного бора у подошвы Солгоры, на берегу Солозера, и предстоит привести в порядок. Трудно вообразить, как захламлен этот прибрежный бор, деревья для строительства мы валим прямо на огромные валежины. При падении упругие сучья ломаются и, разлетаются по сторонам подобно минометным осколкам. Один увесистый сук ударил в кровлю шалаша из коры и пробил ее! Но нас пока Бог милует…

   Свободного пространства в бору так мало, что и после разделки стволы остаются на этих валежных деревьях – трухлявых или весьма крепких. Как уже говорилось, к естественной захламленности, свойственной матерому, небраному лесу, добавились кучи сучьев и лапника, поваленные стволы елей и осин, - тут и там отпиленные в размер, и даже уже ошкуренные бревна, разбросаны вокруг по всему нашему обиталищу.

                                    

    Приведение в порядок жилой части бора как раз входит в мои обязанности станового, однако же, поначалу мы вдвоем с Петровичем занимались приготовлением площадки для работы. И в первую очередь мы, очистили от древесного хлама место, где предстояло укладывать венцы сруба. Надо заметить, Петрович здесь уже положил два венца, при этом он старается обходиться без моей помощи, не обременяет меня просьбами помогать ему -  сам ворочает бревна,  - чем и подвигает меня к тому, чтобы я занимался уборкой территории. Вот и складываю в кучи жердовьё, складываю в штабель и стволы валежных деревьев, непригодных для строительства, пригодятся для дневного костра. Собираю в кучи и лапник, и еловые и осиновые сучья - пригодится весь этот древесный хлам для устройства дымников, когда начнутся «казни египетские», когда комар, овод и прочий гнус будут мучить всякое теплокровное существо.. Мой товарищ мечтает о том времени, когда вокруг не будет этих завалов хмыза, спиленных деревьев и валежных трухлявин, и он уже видит тут и там кривые стежки-дорожки, неизбежные вокруг жилого пространства в лесу, вокруг каждого шалаша, изобки или стана, а там и там, среди образовавшихся прогалин, – чистые брусничники и черничники. Это, конечно, мечты. Ну а пока вокруг – захламленное пространство. Но, наверное, все же надо сказать, что собой представляет место, где мы решили строить изобку.

    С севера и запада к урочищу примыкает топкий кочкарник, мокрое моховое болото, простирающееся во все стороны от берегов Солозера. Между прочим, солозерские мхи, к которым мы все эти годы не проявляли интереса по причине их удаленности от деревни, а также от того, что не видели здесь моховин, богатых ягодой,  начинают мне нравиться. Все же есть ягода, И клюкву собираю, и даже брусничка кое-где краснеет. И вкусна же ягода-веснянка, нет ничего слаще! Собираю ягоду и слышу, как тетерева голготят.

   С вологодской же (восточной) стороны – чащобы молодняка, густой осинник, тесные ряды еловых лесопосадок советской эпохи. С северо-востока возвышаются гривы, покрытые  уремным, местами непроходимым лесом. Мы же приходим на Солозеро с вологодской стороны. Набитой тропы сюда нет, на всём пути есть лишь два-три десятка тесков на березках и осинках, но мы все же приходим как-то сюда, как раз со стороны восточной просеки (считается границей между областями), набиваем, натаптываем тропу, придерживаясь линии редких, чуть приметных тесков на стволах деревьев по краю лесопосадок, в прогалинах осинников и ельников. Мой товарищ пеняет мне за то, что я тески ставлю, де, таким образом чужаков можно навести на наше заветное место с изобкой. Всю жизнь Петрович бродит по моим тескам, по тропам, которые я налаживаю каждый год, но при этом ставит мне все это в укор, - и тески, и налаженные тропы. И что с того, что тропа на Солгору вытегорам не ведома, даже Авдеевы ее не знают? Народ же сюда приходит (в чём я еще не убедил Петровича, но сам-то я в этом не сомневаюсь) какими-то другими тропам со стороны Ленинградской области, с других направлений.

    Да причём тески! Плот и надежная изобка (или стан, шалаш, землянка) – вот что привлекает на берег озера сельского жителя или хорошо осведомленного горожанина. Разумеется, если на озере ловится рыба, а по берегам – водится боровая птица, бродит зверь.

   Сегодня пасмурно, сухо; по небу плывут облака – и дождевые, и кучевые, облачно, но пока сухо. Ветер вроде бы стих, немного тянет сиверок. А холодно-то как! Ну, для трудящегося в лесу прохладная погода – разве помеха? Особенно, если такая вот работа – кору с еловых стволов снимать большими коржами или  сучья и лапник  рубить, всё складывать в кучи.

   Настроение самое превосходное. Только вот пальцы саднят, хотя и заклеены пластырем. Подушечки пальцев исколоты, растрескались так, что утром не мог взять в руки ни топор, ни лопату. Даже кочергу (деревянную клюку) трудно держать.

   22 мая. Тихий прохладный вечер, ясный майский вечер, деревья чуть слышно шумят. Щеки холодит свежий вечерний воздух. Доносится воркотанье еще токующего вальдшнепа, - тянет краем леса вдоль прибрежных мхов, как и положено ему.

   Вершины осин закудрявились, окрасились в охристые и розоватые тона, ветви берез густо обрызганы нежно-зелеными каплями проклюнувшейся листвы.

    Минувшей ночью я не мерз, как в предыдущую, поскольку сложил нодью из трех чурбаков. Уютно было у такого ночного костра да под кровлей шалашика, крытого не пленкой, а еловой корой. На этот раз ни плечи, ни руки не коченели, удалось поспать. Разумеется, приходилось вставать с лежака, чтобы поправить костер. Чурбаки толстые, смолевые, а под кровлю  шалаша все же мало завихряется тепла, кровля из корья слишком крутая, в вынос ее над огнем небольшой, тепловые калории и уходят вверх, в небо, боженьку грею… А пальцы, исколотые еловыми сучками и окуневыми плавниками, по-прежнему ноют. Хотя по два-три раза на дню мою руки с мылом, кусок хозяйственного мыла лежит внутри трухлявины возле ямки с водой на краю болота.

    Идея построить изобку давно владела мною (а уж Петрович вообще не мыслит жизнь в лесу без избушки), но, конечно – я не в таком месте хотел видеть убежище, как этот солозерский бор, от которого до моего любимого щучьего Чагозера почти два километра, притом же по заболоченным ельникам да непрореженным лесопосадкам советской эпохи. Но я согласился с мнением Петровича (пусть и неохотно), я же ничего другого не мог предложить. Этот мрачный бор Петровичу почему-то нравится, а к щучьему Чагозеру он совершенно равнодушен, где даже глубинные щуки водятся, может и утятницы, глотают ли утят, не скажу, а видел, как среди выводка  вывернулась щука с белым брюхом, такие вот щуки, а он дальше Солозера никуда не ходит. Впрочем, понять его можно на Чагозере совершенно невозможно блесну метать: по берегу лес стеной, и на дне топляки.

  Разумеется, я освоил некоторые приемы выживания в лесу под открытым небом, даже что-то вроде лесной инструкции сочинил и опубликовал, однако же, убежищами, даже жалкими дощатыми будками, внешне напоминающими дачные нужники, никогда не пренебрегаю. Случалось, они меня крепко выручали, когда я оказывался в капкане, спасался тем, что лесные убежища оказывались в пределах досягаемости. Так, например, однажды холодной осенней ночью я ввалился в трясину. Разводить огонь в ночных условиях в лесу, в незнакомом месте, дело не простое, и у меня не было уверенности, в том, что спички не намокли. Поэтому,  выбравшись из болотины, я кое-как сориентировался по светящимся точкам компаса, вышел на ближайшую просеку с тропой, которая и привела меня к будке, сколоченный полвека назад советскими лесоводами…По пути не поленился наломать сухих еловых веточек, надрать полосок бересты. Впрочем, в будке была растопка, небольшой запас дров, даже спички были; мне удалось быстро развести огонь, что и спасло от переохлаждения с неизбежными простудными заболеваниями. В другой раз, - и тоже осенней ночью, при этом же хлестал дождь, я, при переходе через Кельручей по бревну, свалился с рюкзаком в омут. Опять же - кромешная тьма, сырость, под рукой ни растопки, ни подходящего топлива… И подобных случаев был достаточно в моей бродяжьей жизни, все пересказывать не буду, - только бумагу напрасно расходовать, - подчеркну лишь: не раз спасался в осеннее или зимнее ненастье - и в капитально рубленных лесных избушках, и в дощатых убогих будках, благоразумно оставленных в лесу оштинскими лесоводами или лесорубами советского леспромхоза...

   23мая. Петрович ушел в деревню. «За салом и хлебом смотаюсь»,- неожиданно и. как всегда кратко, сообщил он мне и объявил задание: мох  дергать. И уж само собой - территорию приводить в порядок: собирать в кучу ветки, сучья, пилить-кряжевать валежные деревья, складывать их в штабель. А то ведь не пройти. Ну и рыбы надо наловить.

   Вчера мы ходили с Петровичем проверять изодранную «китайку» у берега среди коряг, на этот раз - ни одного окуня! Но моего товарища это ничуть не огорчило. Он сказал: «Отлучусь в деревню, а ты за это время удочкой надергаешь окуней. У тебя получается. Хотя всю жизнь ловишь рыбу примитивной удочкой, а как держать в руках спиннинг, метать блесну не знаешь». Он и в самом деле уверен, что я при любой погоде могу наловить рыбы, он меня даже своему зятю и сыну ставит в пример. А между тем, не всегда окунь берет наживку. «Окунь - рыба часовая, - говорит опытный лесовик Авдеев, - часом жадно хватает наживку, а часом не клюнет даже. Только подойдет к крючку, понюхает и – в сторону».

    Вот и сегодня что-то плоховато клюет, да, можно сказать,  совсем не клюет, но мастер не поймет меня, если я не смогу к его приходу наловить рыбы. Конечно же, надергаю окуней на ущицу, как не надергать, если в запасе у меня свежие черви. Выковыряв сучком первого червяка в еловом бору, я обрадовался, готов был кататься от радости на черничной полянке. А до этого ловил рыбу на смердящих червей, околевших от ночного холода в консервной банке, от того и протухших. Оплошность очевидная - не досмотрел, надо было банку с червями на ночь в мох зарыть. Но все же на старом нашем становище накопал червей, целых пять штук. Если окунь клюет, то и этого достаточно, чтобы наловить рыбы на уху.

   24мая. По-прежнему ноют, исколотые сучками и окуневыми плавниками пальцы. Скоро и удочку не смогу держать в руках. Убирая еловые сучья, обрубая вершинник, иной раз в трудовом азарте потеряешь рукавицу, хватаешь сучья и лапник голыми руками, - вот и саднят пальцы. Да еще окуни во время уженья добавляют, слизь в ранки попадает.

   Минувшей ночью я несколько раз просыпался, озяб. Чурбаки для нодьи оказались с трухлявиной, быстро разгорались, но и быстро прогорали, не ровно горели. Из таких чурбаков с рыхлой древесиной, даже из самых толстых, не следует сооружать нодью из двух чурбаков. Вот если бы я соорудил ночной костер из трех чурбаков, положив поверх нижних долго тлеющий верхняк с плотной древесиной, - тогда было бы все в порядке…

   Отпилил от поваленной сушины преогромный, толстый чурбак, готовлю топливо для ночного костра. Комлевая древесина на редкость плотная, и кругляк такой толстый и тяжелый, что нам и вдвоем с Петровичем его было бы невозможно выволочь из болота. По этой причине мне пришлось на месте разделки сушины расколоть его клиньями, вытесанными из крупной березовой и осиновой щепы. Разумеется, перед тем я на болотные кочки намостил жердей и сучьев, что-то вроде плота устроил. Иначе и сам бы вместе с этим чурбаком утонул бы в болоте. Набравшая влагу древесина плохое топливо для ночного костра; дыма и пара много, а тепла – мало. Из половинок комлевого, расколотого на две части чурбака и сооружаю нодью к предстоящей ночи…

    А кастрюлю с окунями закрыл мхом и поставил ее в ямку с водой под елью, - в то место, куда никогда не пробиваются солнечные лучи, и где, по моей догадке, родники точат. Здесь, среди мхов и кочек, целое озерко воды; проходя мимо на Чагозеро, я никогда не видел, чтобы это место обсыхало. Стало быть, убрал улов в родничный схрон, сижу праздно с блокнотом на валежине, на солнечной прогалине среди елей и осин. Тут тихо, тепло, а вот на берегу озера сиверок нижет. По небу плывут темные, кучевые облака, которые, скорее, можно назвать дождевыми облаками. Где-то в отдалении, на сушине, дятел поет. Ударит по дереву, по лесу разносится звук, похожий на эхо человеческого голоса. Вытегоры так и говорят: «дятел токует», «дятел поет». А точнее бы сказать: играет на ксилофоне.

                                    

   26мая. Работа спорится: один выбирает в бревнах паз, вырубает «лапы», укладывает венцы, другой – обрубает сучья, снимает кору, подтаскивает к месту строительства бревна, сжигает кучи мусора, заготавливает топливо, складывает его в костер (то есть в поленицу).

   Вчера мастер уложил пять венцов да два бревна шестого венца приготовил, отдельно на земле лежат. Стало быть, основание второго (верхнего) рабочего сруба положил. Тут надо пояснить, что обычно сельский плотник складывает сруб по частям, каждый - не выше человеческого роста. Понятно же почему: очередное верхнее бревно приходиться не один раз примеривать к нижнему, значит, приходиться его то укладывать на верхний венец сруба, то снимать и подтесывать. И так – два-три раза каждое бревно. Закончив рубить нижнюю и верхнюю часть сруба, например, бани (или избы или скотного двора, или такой вот лесной изобки, как в нашем случае), мужики окончательно, на полную высоту, собирают сруб уже по месту строительства, при этом конопатят его - прокладывают между бревнами клочья мха.

   Значит, работа мало-помалу подвигается вперед, это так, но конца-края работы не видно, мне предстоит окорить еще четыре ели, вчера свалили. И сегодня повалили ель, под сорок пять градусов наклоненную, которая со временем непременно упала бы на землю. Одну ель даже подобрали с земли. Точнее сказать, на стволах валежных деревьев она лежала неизвестно сколько времени. Петрович, однако, счёл, что древесина плотная, еще не подверглась порче, годится в дело. Только  рыхлую заболонь обтесал. Возможно, больше не будем валить деревья. Надо посчитать по пням, сколько свалили деревьев, определить убыток окружающей среде, - конечно же, и в малейшей степени не сопоставимый с тем, что мы видим в лесу на воровских вырубках, а также и на дорогах, по которым за кордон каждый день уходят сотни лесовозов. Да мы же лесное убежище строим не для себя только, как это, возможно, думает Петрович, но и для всех лесных странников… Бутылки «еврейской водки» между кочками на берегу озера, а также котелок и пленка в Северном бору (обнаружил еще до строительства изобки) - неопровержимое свидетельство того, что сюда наведываются какие-то людишки, не наши - не вытегоры, чужие людишки, из Ленинградской области, может из Питера или еще откуда-нибудь, с другого конца света, из-за океана. Короче говоря, какие-то бледнолицые, откуда же у вытегоров «еврейская водка» - в Оште дешевой «жириновкой» из череповецкого подвала травятся. Итак, Солозеро отнюдь не необитаемое, как, возможно, думает Петрович. Но, может, все же любители «еврейской водки» - не подлые людишки, хочется в это верить.

            

                               

                                 Часть II. Капкан!                               

    27Мая. Работу прекратили по причине погодных условий. С утра по кровле шалаша барабанили крупные капли, а потом сыпанул и град, сменившийся ливнем. И до этого было не жарко, а тут просто собачий холод. Что ж, не все коту масленица, побаловали нас теплые ясные майские деньки, теперь вот надо выживать в экстремальных условиях, используя все методы и приемы выживания, о которых мы рассказываем друзьям в городе.

   В небе погромыхивает, а небо не проясняется, ни разу за весь день солнце не проглянуло. Ливень и град совершенно загасили нашу теплинку из столов и чурбаков валежных осин, надо снова разводить огонь. На месте огнища лужа воды, чурбаки и головешки чадят, шипят, погасают. Поэтому я, прежде, чем развести огонь, выкладываю в луже основание для костра из обрубков венцов и осиновых чурбаков. Наверное, понятно, зачем я это делаю: почва выгорела, образовалось углубление, в дождь вода тут собирается, по мелкой канавке не успевает стекать.

   28мая. И сегодня то же самое, что вчера – дождь льет ровным нескончаемым потоком, причем, дождь с ветром. Всю ночь лил дождь, и утром не перестал. Температура держится в пределах пяти-шести градусов. Пар изо рта валит, как у полярника на льдине.

    Хорошо, что мы свалили сушину в запас, разумеется, - жаровую, смолевую сушину. Поэтому топлива хватило на всю холодную дождливую ночь, во всяком случае, я не мерз, следовательно, и выспался. А вот Петрович озяб, плохо спал, по урочищу ходит злой, мрачный. Бывает же, напротив, мой товарищ спит нормально, а я ворочаюсь от холода, каждые полчаса встаю, чтобы поправлять тлеющие чурбаки. Удивительное дело: спим, можно сказать, у одного костра (хотя у каждого своя нодья из двух чурбаков), а согреваемся по-разному.

   Вчера вечером бродил с удочкой вокруг озера, конечно же, насквозь промок, вернулся на стан, - нитки сухой на мне не было. А вот не околевал ночью, хотя дождь шумел, не переставая. Возможно, по той простой причине, что я как следует просушил одежду у дневного костра из толстых осиновых чурбаков, когда варил уху. Одежду просушил, и сам согрелся.

    Минувшая ночь для нас, выражаясь современным языком, была наиболее экстремальная. Если, конечно, не считать ночёвки под елями на западной стороне озера в начале мая прошлого года. Никогда не забуду той ужасной ночи с ледяным ветром: температура опускалась ниже нуля. Костер тогда был сложен из отличных толстых смолевых чурбаков, да что с того - мы ютились под пленочной кровелькой в полтора квадратных метра, «сивер» раздувал огромное пламя, но при этом уносил все тепло в сторону. А сейчас у нас с Петровичем основательные шалаши-заслоны, причем, один против другого, что улучшает тепловой режим внутри жилого пространства. Да еще, подчеркиваю особо, у каждого своя нодья всю ночь пылают или жарко тлеют чурбаки, четыре чурбака не погасая горят, омывая теплом лесовиков, лежащих под кровлями односкатных шалашей-заслонов.

    ...Вот в таких-то условиях живем и рубим изобку, терпим «нужу и хлад» подобно сотнику-первопроходцу Ивану Реброву на Индигирке, терпим «нужу и хлад». А как явится сюда какой-нибудь самозванный собственник Русского леса и скажет не терпящим возражений слова: «И это тоже мое!»? То есть просто объявить изобку своей священной собственностью на том основании, что он уже давно арендует этот лес… Или даже без всякого официального разрешения высекает леса Оштинской долины и водосбора реки Ошты, дал на лапу чиновнику в лесном департаменте или кому повыше, и рубит…  Или просто раскатает избушку и увезет на свое частное охотничье хозяйство, а как же – хозяин тайги… Теперь ведь МИРУ, то есть обществу, русскому человеку, как бы уже ничего не принадлежит… Коммунистический, общинный уклад жизни коренных жителей лесных регионов разрушен до основания.

    …В семь утра, как и вечером, дождь с ветром, а температура не поднимается выше пяти градусов. И в десять утра то же самое. Сидим в своих шалашиках, один против другого, думу думаем: ладить ли к следующей ночи стан из пяти венцов с примитивной каменкой, крытый пленкой, или все же по такой вот погоде, по дождю, возвращаться домой.

  - Капкан! - мрачно отзывается Петрович на мой вопрос. Этим одним словом он точно выразил ситуацию и наше настроение: работать нельзя, а зябко даже у костра, ибо, кто же этого не знает – осина никогда не дает жаркого пламени («осина - не горит без керосина!»), смолевые же чурбаки к ночи приберегаем, а то как же – стволы осин, чурбаки и сучья осиновые кругом валяются (только протяни руку!), а за смолевой сосновой сушиной надо на болото идти, надо умело повалить ее на помост из сучьев и жердей, не дать утонуть в болото, быстро вытащить на твердый берег… О том же, чтобы идти в деревню, и подумать страшно: по такому вот дождю да по мокрым чащобам осинника на вырубках! Опять же, всё еще нет натоптанной тропы в сторону деревни. Только тески на деревцах, да и то – не везде, не по всему маршруту. Я бы, может, и натесал бы, но Петрович, обнаружив новые тески, хмурится и мрачнеет… Да как же тропу ладить без тесков?! Но мой товарищ предпочитает вовсе обходиться без налаженной тропы, только бы чужакам не быть на Солозере. А то, что зять его, заядлый спиннингист, ждет не дождется, когда мы построим изобку, он почему-то не берет в голову. Разумеется, без тесков, без налаженной тропы, зять Петровича, человек городской, непривычный к жизни в лесу, не сможет сюда добираться, даже и с навигатором. И внуки Петровича, кто знает, возможно, когда-нибудь захотят странствовать по нашим тескам, чтобы хотя бы недельку пожить в изобке деда  в Русском лесу.

    И, конечно же, я ничего не рассказываю своему товарищу про «еврейскую водку» и котелок с пленкой. Зачем портить настроение мастеру? Бросить стройку мы в любом случае не можем.

…Решили все же возвращаться в деревню. Одежда быстро намокает, а сушиться в такую погоду хлопотно, только тем и заняты, что одежду сушим да переодеваемся, какая уж тут работа? Целый день приходиться крутиться у огня, чтобы высушить одежду, а также и постоянно греть чайник, поскольку мы горячий чай поглощаем в большом количестве, вроде как согреваемся изнутри… Ну и жаркий огонь надо поддерживать, значит, прогорающие стволы осин постоянно подпихивать к пылающим головням. И уже и запах березового веника забыли, по бане истосковались, что тоже гонит нас в деревню. А на банку с ледяным березовым соком (подвешена, к стволу березы, разумеется), даже и смотреть не хочется.

…Утром было чувство полной безнадежности («Капкан!»), а шагаем бодро, ни малейшего уныния. Разумеется, бодрость наша относительная – какая бодрость у людей, не одну неделю живших в лесу, ночевавших у костра под открытым небом.

 … Нашли подходящее валежное дерево, удобное для привала. Присели, однако же, от рюкзаков не освобождаемся, только лямки расстегнули на груди и на поясе. Доносится звон текучей воды, крякают лесные уточки, бьют соловьи, кукушка вызванивает. Откуда-то доносится едва уловимый запах черемухи. Холодные, неприютные дни, а весна своё берет.

- Ты же не утерпишь, расскажешь в своем партийном подвале про изобку! - вдруг ни с того, ни с сего заявил Петрович. - А что, хорошая база для отряда «антиНАТО». Приведи, приведи комсомольцев, потаскай их по веретьям, по заболоченным еловым чертоломам, пусть закаляются. Это им пригодится в жизни. Передай изобку в фонд партии, вместе с нашими тропами передай… Ты отрицаешь, а все же твою партию сильно укоряют в Интернете, якобы, лимит на революцию объявила партия…

  Я от политической дискуссии уклоняюсь, предлагаю продолжить путь. Нельзя долго сидеть на валежине, расслабляться, нам еще шагать и шагать, тропа-то ведь не торена.

   По-прежнему пасмурно, прохладно. Дождь иногда вроде бы стихает, но не перестает окончательно, все еще моросит, и солнце не показывается. Уже третий день не видим солнце!... Каменистые изложины между гривами наполнены водой, мы их теперь, как большие ручьи, переходим вброд. Вековечные же ручьи, стекающие в сторону Киргозера бурлят, клокочут, взбивая сугробы пены, а летом они среди ивняка, черемушника и высоких трав едва угадываются по слабому журчанию. Веселое занятие – ходить в такую погоду с рюкзаком по лесным трущобам да по захламленным воровским вырубкам!

    Еще час назад не могли решиться, что делать, а вот шагаем, и нам все ни почем. Как хорошо, что решились идти в деревню! Конечно, моросно, в чащобниках мокро, но настроение у меня хоть куда. Как вспомню чёрную баню с камнями, опушенными сажей, с полком, словно покрытым черным лаком, так и прибавляю ход. Петровича уже не вижу и не слышу, он где-то тащиться за мной, также, как и я, не соблазняясь отдыхом на мокрых, скользких еловых выворотнях и буреломных валежинах. Меня от влаги защищает колхозный плащ советского образца. Брезент намок, отяжелел, встал колом, вода с него стекает. А Петрович обернул вокруг себя кусок пленки и сверху прикрылся пленкой. Так и бредем.

  На Солозерском урочище мы оставили шесть венцов, и я уже не сомневаюсь, что сруб скоро будет готов. Знаю Петровича, мы с ним по рекам Семиречья – по Чу и по Или спускались на разных плавсредствах.. Сначала, конечно, поднимались на хребты Тянь-Шаня, а потом спускались – на плоту, на байдарке. (Впрочем, я об этом уже писал в очерках). Знаю Петровича, а все же не ожидал, что он в таких условиях, в столь короткое время положит шесть венцов. Да ведь и возраст – уже пенсионер, внучка в школу собирается.. И я же знаю, что и сруб для крыльца, и баню ему ставили братья Авдеевы. И нижние венцы избы они же ему меняли, что не дешево ему обошлось. Но сейчас Петрович собственноручно рубит изобку, лихо рубит, даже удивляет меня рвением и мастерством. Еще раз убедился - человек, рукастый, от природы наблюдательный, вот и показывает чудеса мастерства. Прав был много, очень много лет назад, еще в советскую эпоху, начинающий журналист, автор очерка в «Ленинградской правде», угадавшей будущего мастера в молодом жестянщике, на которого опытные кровельщики смотрели свысока, и один из них, скобарь (значит, прирожденный пскович), даже однажды заявил: «Ты, малец, есте человек неумелый, стало быть, к жизни не приспособленный». В советское время питерские рабочие славились  уровнем образования, высокой квалификацией, даже кровельщики были мастерами высокого класса, во всяком случае, тогда невозможно было представить неграмотного, не знающего русского языка мигранта за рулем такси или в кабине строительного крана.

    В упомянутом очерке были строчки, живописавшие, как Петрович (а его именно так в молодежной бригаде величали), припрятав на крыше шпатель, кровельные ножницы и прочие орудия труда, возвращается домой и после ужина начинает что-нибудь мастерить; однажды часы «Густав Беккер» починил, купленные в антикварной лавке. Не часы, а музыка получилась - ход тихий, бой чистый мелодичный…

   Между прочим, публикация в главной ленинградской газете совсем не порадовала молодого жестянщика. Якобы, кто-то из кровельщиков даже собирался опровержение в газету написать: де, в тресте вон сколько опытных специалистов, несомненных мастеров, а корреспондент высмотрел самого молодого, на крышах Апраксиного двора без году неделя, ему еще пахать и пахать. Люди же привыкли читать публикации про трудовое соревнование, а тут – совсем другое, какие-то часы «Густав Беккер», подчеркивалось увлечение молодого кровельщика всяким пустяшным «рукомеслом». И написал уж было письмо в газету жаждущий справедливости кровельщик, но товарищи отсоветовали скандал устраивать. Не корреспондента газеты пожалели, а  мальца, к жизни не приспособленного.

   Все это мне герой очерка рассказал, когда мы с ним поднимались на Терскей-Алатау, к истокам Чу-Каракуджура, а потом спускались по самой реке Чу. Но как давно же это было, можно сказать – целая жизнь между Солозерским бором и тянь-шанским хребтом!

 

    Нет, не надо говорить о том, что озеро посещают любители «еврейской водки», зачем портить настроение?

 

    …Всё же по возвращении из деревни я оборудую нижнюю часть сруба для жилья. Надоело ютиться в шалаше, выматывают эти ночевки у костра,  под открытым же небом ночуем; и земля в бору, может, не до конца оттаяла. Это только одно название: «шалаш». Уже и подумал (все также, без остановки шагая по лесной тропе), как приспособить нижний рабочий сруб для ночлега: внутри сложу примитивный открытый очаг из камней, а на кровлю пойдут куски еловой коры, сложенные на расчищенной площадке и придавленные чурбаками и камнями. Ещё и пленкой прикроем кровлю, у нас в запасе есть большие куски пленки, мы их подобрали в карьерной яме посреди деревни. Собственно, я был бы доволен, если бы Петрович остановился  даже и на пяти венцах. В таком случае у нас получился бы достаточно просторный стан, вытегоры иногда рубят в лесу подобные бревенчатые мурьи из трех-пяти венцов. Но мой товарищ с самого начала твердо решил рубить изобку. «Уже годы не те, - сказал он мне, - когда мы с тобой бродили по барханам дельты Или, без всякой страховки карабкались по кручам Терскея. Вот ума-то было! Что за удовольствие ночевать, вот как мы: ж… в костре, а голова в инее… Ты говоришь: «стан», да любой стан мало чем отличается от шалаша с нодьей… Берлога и есть…То ли дело – изобка…  Обещаю тебе - лежаки жердевые устроим, печурку камнями обложим. Даже стол, обещаю тебе, из осиновых плашек вытесать. Будем жить по-человечески, обещаю тебе…»

   Но до этих обещанных радостей, ох, как далеко, конца работы еще не видно. Пахать и пахать, как говорилась когда-то молодому кровельщику Петровичу. 

                                    

                            

                           Часть   III.Настоящее русское зимовье!

   31мая. Вернулись на берега Солозера. В пути были шесть с половиной часов, при этом же и тропу подчищали. Короче говоря, хороший ход. После чая мы немного поработали, окуней же я не ловил. Сруб, то есть нижние пять венцов, для жилья решили не ладить. Дни становятся теплее, светлее, длиннее, а ночи – короче и тоже - светлее и теплее. До окончания работы дневать и ночевать решили в шалашах, у нодьи. Сосновых сушин на ближайшей мшарине нам с Петровичем до конца жизни хватит. Заготовка топлива - главное в устройстве быта и ночлега под открытым небом. А березовый сок, стекавший в стеклянную банку по соломинке, скис за время нашего отсутствия. А я-то думал, не скиснет, коли тепла нет…

    По-прежнему прохладно, утром было плюс десять, а после кратковременного дождя с грозой температура, конечно, не повысилась. Брожу с мешком по вздувшимся после дождей мокрым мхам. Тут и там возвышаются овальные кочки с ворсистой поверхностью, похожие на подушки и даже на перины, при этом  изукрашенные разноцветными узорами. Но не прилечь, ни присесть на эти пёстрые моховые «подушки» и «перины». Остановился на полминуты, и тут же погрузился в мох, и вода выступает…

   А все же надо убрать блокнот! Материал для конопаченья сруба надо заготавливать. Мастер окончательно определил мне задание – надергать не менее шести мешков, а это не так просто сделать. Да, мшарина пространная, и кругом сплошь моховые кочки торчат, но ведь и кусты ивняка кругом, и вода повсюду блестит. И не с каждой кочки можно дергать мох для дела. Пять-шесть мешков – это же только для мошения сруба, а, кроме того, в запасе всегда должен быть мох для последующего конопаченья стен, поскольку мыши, белки и птицы постоянно вытаскивают материал, который они, как и люди тоже, используют для устройства своих жилищ.

    Думал, буду до сумерек собирать мох, но в семь вечера разразилась гроза. Треск громовой стоит, молнии полыхают, в прогалинах деревьев огненные вспышки, дождь хлещет. Работу, конечно же, пришлось прекратить. Сидим у костра (при этом каждый в своем шалашике) пьем чай. Иногда на короткое время проглядывает солнце, дождь вроде бы стихает, на душе становится веселее. Но вот наползает очередная грозовая, страшно чёрная туча с рыжеватым брюхом, и дождь, как и прежде, барабанит по кровлям шалашей из коры.

  …Любуюсь свежими, вызолоченными проглянувшим закатным солнцем бревнами сруба. Настоящее русское зимовье! Еще месяц-другой, и будем  жить в тепле и уюте, правда, пока нет крыши и печурки. Разумеется, и жердевых полатей нет, есть только жерди, сложенные в штабель, и по-прежнему - ни дверей, ни окна. В книгах, описывающих русский быт минувших поколений, иногда можно прочитать: «Плотник срубил избу (часовню, храм) без единого гвоздя». Это что! Без гвоздя – ладно, а вот как построить изобку без доски-тесины, без кирпича, без стеклышка? Таскать же все это из деревни – не ближний свет, и дорога какая, - даже и тропы фактически нет пока, ничего, кроме редких тесков-затесей, которые я всё же ставлю украдкой. Не представляю, как без теса, стекла и прочего, совершенно незаменимого строительного материала обойдется мастер. На мои вопросы он отвечает уклончиво: «Есть идеи разные. Но, может, всё ложное…»

  

…После обеда работал у дровяника, завершал укладку костра. То есть сложил поленья пирамидой, прикрыв их большим куском еловой коры. Запас дров нам осень, да, может, и зимой сюда на лыжах наведаемся, ледобур уже принесли, ножи наточены, смазаны, в схроне - внутри толстой трухлявины - ждет своего часа… 

    Но все же, рассказывая о скитаниях по лесным трущобам, невозможно обойти роман Д.Дэфо «Робинзон Крузо». Стоит мне в городе затеять разговор о моих лесных делах, как тут же слышу: «Ну, прямо, как Робинзон Крузо!». Реже – сравнивают с судьбой Лыковых, всю жизнь проживших в сибирской тайге, якобы, не сообщаясь с внешним миром, как выяснилось, это было не совсем так, литераторы и журналисты немного сгустили краски. Вышеназванные имена персонажей всплывали на встречах с читателями после публикации моей книги «Записки лесного жителя», своего рода, лесной инструкции для молодых патриотов и не очень молодых дачников, грибников-ягодников. Эту книгу, по причинам ничтожного тиража, мои читатели даже ксерокопируют.

   Ну конечно же, я, как и многие мальчишки советской эпохи, «Робинзона Крузо» читал не однажды, а потом пересказывал книгу в кругу сверстников. Имею ввиду, конечно, детское издание этой книги, в которой нет протестантских занудностей автора.

   Давным-давно, в своих очерках о Семиречье, я также рассказывал о своем детстве и отрочестве среди барханов суровой пустыни Муюнкум. Иногда мы переезжали в такое место, где растения солью потеют, где лопушистые листья кермека покрываются даже кристалликами соли, и где единственное украшение степного пейзажа – одни лишь только солянки. Бывало, встречались кусты солянок и с ягодами, на вид сочными, алыми, но на пробу они оказывались горько-солеными. Удивительно ли, что русское село Гуляевка, защищенное от суховеев и подвижных волн мельчайшего песка рядами тесно стоящих тополей, рощами тугайной растительности, с хатами, затененными вербами и яблонями, мне казалось, если не раем, то чудесным уголком земли.  И вот, представьте себе, однажды я узнаю, что где-то в Океане есть сказочный остров с дикой природой и такими условиями обитания человека, о которых не мог себе вообразить ни один мальчишка с буйной фантазией. И даже бабка Коленчиха, бабка-ворчунья, прислушивалась к моим рассказам про остров Отчаяния, на котором разве не было птичьего молока. Эта Коленчиха с соседнего рыбацкого хутора сама иногда нам, мальчишкам, живописала потусторонний мир - и рай, и ад; больше, конечно, адские картины с подробностями рисовала, указуя при этом на хуторских сорванцов, коим уже уготована геена огненная, - имея в виду тех, кто посягал на ее грядки с майской редиской на ближайшем арале в камышах. Но и она, верно, не могла себе представить изобилие подобное тому, что живописалось в книге Дефо, и мои рассказы про остров Отчаяния слушала с большим интересом.

   Что и говорить, замечательная книга, но только вот я никак не пойму, отчего это жизнь Робинзона Крузо на острове в Океане, где он безбедно прожил 30 лет, городской обыватель считает образцом (символом) выживания. А в книгах литераторов, пишущих опусы про умение выживать в экстремальных условиях природной среды, часто, даже слишком часто, к месту и не к месту, употреблены слова «робинзонада», «робинзональное место»…

   Собственно, Робинзон Крузо по своему острову Отчаяния и странствовал-то мало, он, не проявлял особого интереса даже к уникальной флоре и фауне острова. Однажды какие-то зверушки (или птицы) разграбили у него собранный виноград, он же не поинтересовался, кто это сделал.

   Читатели «Робинзона Крузо» могут возразить: герой романа был постоянно был озабочен хозяйственными и бытовыми проблемами, добычей пропитания. Ему, де, недосуг было странствовать, заниматься зоологическими или ботаническими изысканиями. Но я и не ставлю всё это в грех автору (тем более – персонажу романа). Я лишь хочу сказать одно: тому, кто интересуется проблемами выживания во время странствий, в полевых условиях, вовсе не следует пускаться «по следам Робинзона». И совершенно напрасно некоторые мои собеседники полагают, что деятельность героя книги, созданного фантазией писателя Д. Дефо, - высшая степень, верх мастерства выживания в экстремальных условиях.

  В жизни англичанина Робинзона Крузо не было даже и тысячной доли того, что испытали наши партизаны в лесах Белоруссии или Брянщины в годы Великой Отечественной войны. А «сидение» сотника-первопроходца Ивана Реброва на Индигирке! Персонажу романа Дефо достался корабль, пусть и поврежденный, пусть вскоре совершенно разрушенный стихией, корабль с продовольствием, инструментами, с различным снаряжением и разнообразными предметами, необходимыми для ведения  хозяйства. И что еще важно – запас одежды достался: в ту далекую эпоху она была весьма прочной, долго не изнашивающейся. Впрочем, климатические условия на острове были таковы, что человек мог обходиться вовсе без одежды. Наконец, ему достались остатки самого разрушенного корабля, что тоже немаловажно. (В хозяйстве всё сгодится).

   И самое главное: земля на острове фантастически плодородна. И рис, и просо, и пшеница, и финики, и виноград, и разнообразные цитрусовые – всё произрастает и плодоносит обильно. Тут я сразу же вспоминаю, что у меня на участке в деревне Курвошский Погост даже урожай картошки не каждый год радует – всё зависит от погодных условий, от влажности почвы и, конечно же – от количества и качества органических и минеральных удобрений, от химических же средств я воздерживаюсь.

   Сомневаюсь, что когда-либо существовали  на нашей планете столь тучные нивы и земли, как на острове Отчаяния, где могли в таком разнообразии произрастать различные злаки и плодоносные, полезные для человека растения. Короче говоря, у Робинзона Крузо на острове была богатая, здоровья пища, - всякие хлебопродукты, рыба, дичь, целебное мясо диких коз, хотя и одомашненных. А, кроме того, – цитрусовые, орехи, опять же – финики, виноград... Истинно божий рай, - по словам Коленчихи..  Единственное, что представляло реальную угрозу жизни обитателя острова – нападение дикарей-людоедов. А в Питере нам безопаснее? Тоже хватает злобных хищных дикарей. Только эти, в отличие от аборигена-островитянина Пятницы, старательно постигавшего язык Робинзона Крузо, твоего языка, читатель, не знают, а твоих русских обычаев даже и знать не хотят…

   Нет, книга Д. Дефо никак не может быть руководством для тех, кто ставит перед собой решение проблем выживания (или в случае, если сама жизнь таковые проблемы ставит).

   Всякому, кто интересуется возможностями человека в жестких условиях природной среды, я бы, пожалуй, посоветовал «Подготовку войскового разведчика» (издание советского «Воениздата»), «Справочник путешественника и краеведа» С.В.Обручева.. Может, пригодится и моя «лесная инструкция» - «Записки лесного жителя». К сожалению, древние письменные источники скупо свидетельствуют о том, что пришлось испытать во время походов казакам-первопроходцам, но сохранилось донесение царю сотника Ивана Реброва о «сидении» на Индигирке: «Нужу и хлад терпел, и душу осквернял, ел всякое скверно и сосновую кору и траву».  

   Персонаж книги Д. Дефо сетует, что у него не было хорошего инструмента, а были только топоры. У нас с Петровичем тут вот, у Сологоры, тоже только топоры, которые мы, возвращаясь в деревню, прячем в трухлявинах.. У нас одно лишь преимущество - лопата. (У Робинзона Крузо стальной лопаты не было). Русскому читателю, знающему историю своего Отечества (надеюсь, не перевелись еще такие люди), верно, смешно читать все эти сетования про топоры. В самом деле: можно сказать, с помощью одного только топора русский мужик освоил огромные пространства Севера, Сибири, Русский континент до Великого океана, острова также освоил в Океане, - и Курилы, и Командорские острова, и Алеутские, и даже -  Аляску. Да что там – до Калифорнии добирались русские! Между прочим, ценители русской истории в Америке некоторые русские строения даже реконструировали. Это уже потом Аляску и Алеуты правители Российской империи профукали, и ныне продолжается эта политика разбазаривания земель, засеянных костями русских подвижников, и даже - морей, на дне которых покоятся русские корабли с командами героев.

   И в Сибири, и в Заполярье, и на Крайнем Севере (также и на Аляске) с помощью топора русский человек строил и станы, зимовья, и ясачные избы, и сторожевые избы… И остроги, непременно - небольшие бревенчатые крепостцы для хранения припасов, пушнины и защиты от враждебных племен. Наконец, избы для жилья рубили! Не какие-то там жалкие лачуги так называемых «пионеров» (имею в виду завоевателей индейских территорий), подобные тем, описания которых мы находим у американских писателей, нет, не мурьи рубили, а храмины в два этажа с прочными просторными и теплыми дворами – помещениями для скота.

   А храмы, храмы! Шедевры национального зодчества возникали тут и там, куда проникала славяно-русская цивилизация. Мы знаем 22-главый Преображенский собор Кижского погоста, а ведь был храм и в 25 глав. Тут я имею в виду церковь в Анхимове, макет его хранится в залах Вытегорского краеведческого музея. (Анхимовский собор находился под охраной государства, но сгорел, вследствие человеческой безответственности и преступного небрежения). И ведь эти храмы, верить историческим свидетельствам и преданиям, рубили с помощью одного только топора. Между прочим, я знаю вологодских мужиков, которые убеждены, что бревна венцов лучше сохраняются, оказываются более долговечными, если торцы не отпилены, а как раз обрубаны плотницким топором. Писатель М. Пришвин в своих очерках свидетельствует, что в некоторых районах Севера и Заполярья лучковую пилу жители увидели только в 30-е годы минувшего века, когда развернулась индустриализация, и, в связи с этим, начались лесозаготовки в крупных масштабах.

   И, разумеется, в условиях, в каких оказывается ныне лесовик, житель лесной деревни на Вологодчине (или такой вот городской обыватель вроде меня) и в малой степени нельзя сравнить с природным изобилием острова Отчаяния, где жил Робинзон Крузо.

   Впрочем, уже критики романа Д. Дефо в самой Англии немало упражнялись по поводу «бедствий» главного героя. Один из них ядовито заметил: «Робизон Крузо осмотрелся и стал жарить бифштексы». Человеку, волей обстоятельств оказавшегося в разграбленных лесах Северо-Запада, о бифштексах лучше забыть.

  Дер.Курвошский Погост (Вытегорщина

    

 

                          Часть IV. И труды, и праздники в лесу…

   4 июля. Очередной свой день рождения встречаю в изобке. Вспоминаю, как три дня назад, в деревне, я с трудом заставил себя подняться с кровати, чтобы пораньше уйти в лес. Трогал ладонями еще теплую, царствующую в избе русскую печь, наслаждался теплом избы и с ужасом думал о том, что вот сейчас предстоит выходить на моросящий дождь, тащиться по приречным чащобам, по мокрому лесному подсаду, с содроганием представлял тропу, очень даже не близкую тропу на заветное Солозеро. Да какая там тропа, редко где путь тесочками обозначен. Избушку построили на Солозере, а налаженной тропы туда по-прежнему нет.

   И уже в Ивках (в четырех километрах от деревни) не жалел о том, что решился отправиться на дальние озера в Ленинградскую область за окунями да за глубинными щуками. Бодро шагал, хотя лес хлестал меня мокрыми ветвями, орошал ковшами влаги, накопившихся на ветвях лесного подсада, а комары, безнаказанно напившись крови, темными комочками отваливали с потного лица, не могли лететь, опускались в траву. В Ивках я устроил полноценный привал, даже любовался панорамой лесного урочища. Разумеется, я мог отдыхать под елью только после того, как развел дымник. Под шатром матушки-ели нашлась отличная растопка (и береста, и пучки сухих веточек); комары, до этого тучей надо мной висевшие, исчезли куда-то, не казнили меня больше, поскольку все пространство под еловым шатром омывались спасительным едким дымом.

  …Слушал, как иволга наяривает на своей дудочке, соловьев слушал, бьющих наперебой,  звонкий счет кукушки-вещуньи слушал… Шагал, окутанный благовониями черемухи, думал простое: «Хорошо, что не поддался дачному настроению, буквально заставил себя покинуть избу с теплой печью, подавил в себе домоседские  чувства, и вот – я весел и бодр, слушаю голоса природы - чудесные голоса, недоступные миллионам землян, пью из котелка родниковую воду, которую зачерпнул из омутка под елью». Между прочим, вода невероятно прозрачна, порой кажется, что ее и нет; источник неделю назад почистили туристы из Питера, как оказалось, - читатели моих лесных очерков...

   Собственно, ощущение радости и бодрости я почувствовал еще раньше, когда шел Каменягами, - урочищем на берегу Ошты-реки, по которому тут и там расставлены елочки с роскошной густой хвоей, а между ними - черные и серые камни, покрытые бурыми и ржавчато-рыжими лишаями. Солнце то показывалось на минуту-другую, то помрачалось тучей, а я шел луговинами, вызолоченными одуванчиками, травянистыми полянами шел, засыпанными желтыми шариками купальницы, и даже мокрые мочажины были покрыты оранжевыми пятнами цветущей калужницы; словом, куда ни посмотришь, всюду солнечные ярко-желтые, местами оранжево-золотые пятна и полосы. Шел тропой, засыпанной лепестками черемухи, шел и радовался, что все же набрался решимости покинуть избяной уют в то первоиюльское утро, - мокрое и промозглое...

     Ну а сегодня, 4 июля, утро росное, солнечное, небо – ясное. Иногда прошумит верховой ветер, взъерошит влажную от росы, листву березняков, воздух наполнится тонкими ароматами. В прогалине бора сияет радуга, чувствуется озоновая свежесть. Итак, очередной день рождения в лесу, ну, это, уж как водится у меня в последние годы. А прежде, бывало, и в барханах пустыни Муюнкум или на каком-нибудь диком арале среди камышей дельты Или, среди разливов Чу-реки, опять же, в тугайной или камышовой трущобе (это, напоминаю, там, - в далеком Семиречье) вскрывал я банку сгущенки, чтобы отметить день рождения. Теперь – всё больше на берегу лесного озера, на тропе. А нынче грядочку луковую пропалываю, заросла, пока ходил в деревню. Утром же поднялся на Солгору, где накопал глины, чтобы замазать щели на стыках потолочных плах, обмазать трещины на трубе печурки, чреватые пожаром. И вот – луковую грядочку пропалываю, редиски надергал. В этом году мы все же решили в лесу две грядки вскопать, хоть какой-то витамин. Надо заметить, в последнее время я стал ощущать неизбывное изнурение, иногда вдруг накатывает непонятная слабость. Причина, скорее всего, в нехватке витаминов, что обыкновенно для этого времени года, когда даже и на огороде в деревне пока нечем поживиться…. Изнурения и приступы слабости исчезают примерно с середины июля, и никогда не бывают осенью. Хотя как раз осенью-то и увеличивается физическая нагрузка: тут и грибы, и ягода, и уборка урожая на огороде, бывает, и по два-три мешка картошки копаю в день. Ну и, конечно, не забываю дорогу на щучье Чагозеро, к Солгоре, - тоже ведь не ближний свет... Физическая нагрузка осенью, стало быть, увеличивается, а вот приступов изнурения и слабости, - как не бывало. Можете не верить, но это так.

   Солнце сияет всё утро, и молодые березняки на ближайшей гриве, где когда-то выгорел бор от удара молнии, ещё по-весеннему блистающие листвой, навевают не только свежие ароматы, но и далекие воспоминания. Ну, как тут не вспомнить ту, первую весну в низовьях реки Чу далекого Семиречья, когда  наша семья перебиралась на Карагильские разливы – на новое место жительства; а до этого мы жили в древнем русле Чу-реки, среди зарослей чингиля и тамариска, среди сухорослых деревьев туранги и джиды виднелась наша саманная хата, выбеленная известью, крытая камышом. Хорошо помню тот день, когда на телеге, запряженной быком, мы притащились на арал - на дикий остров, затерянный среди Карагильских разливов, - места, по мнению отца и старшего брата Николая, изобильные дичью, а уж рыбы в озерах, в ямах проточных узеков – и за сто лет не вычерпать и большим неводом. (Не прошло и полвека, - от природного богатства низовьев Чу-реки остались одни барханы с верблюжьей колючкой, но это уже совсем другой разговор).

   Я тогда впервые услышал вибрирующее «пение» падающего бекаса, и там его, как и жители села Ошты, тоже называли барашком, но только, конечно, не лесным, как на Вытегорщине, а - камышовым. Как сейчас помню все это, давно минувшее: непролазные заломы (гривы плотных камышей), - желтые зимой и весной, а летом - густо-зеленые, почти черные  под солнцем пустыни, тянувшиеся по берегам узёков и озер; лозняки тальника вспоминаю, ивы семиреченской, наполняющих пространство вокруг свежим дыханием душистой листвы, оранжевые тюльпаны с эмалевыми лепестками на склоне ближайшего бархана, шелковистый блеск барханных злаков. Короткие ливни в ту весну сменялись весенним сиянием солнца, которое еще ласкало теплом жителя пустыни, а не угнетало жестокой летней жарой, когда песок раскалялся так, что кукурузные початки на нем поджаривались. А в межбарханном понижении, где допревали остатки стога, я находил грибы с гладкими, глянцевитыми белыми упругими шляпками, - первые в моей жизни белые грибы. (Как потом узнал, это были шампиньоны).

     Эти Карагильские разливы – особое место в моей жизни, здесь всё было не так, как в древнем русле среди суховерхих деревьев и чащоб колючего чингиля, - и тут, на арале, заросшем камышами, у меня началась совсем другая жизнь: я мог целыми днями удить язей или, сидя в лодке и свесив голову за борт, наблюдать за окунями и красноперками, - в прозрачной глубине они сказочно красивы, гораздо красивее, чем на дне рыбацкой лодки. Но главное - здесь впервые у меня появился задушевный друг, верный товарищ – Нина Крапивина, с которой я играл в пятнашки в светлых струях каиров – на песчаных отмелях, на галечных перекатах узёков. А иногда мы с ней бродили камышистыми берегами узеков, удили чебаков и язей. И через много лет, когда я уже был курсантом Каспийского высшего военно-морского училища, она же училась в каком-то медицинском заведении в Чимкенте, мне открылась ее красота телесная, сердечность особенная. Мы встречались в тени прибрежной ивы, сладкодушистой ивы семиреченской, на сучья которой я когда-то, еще отроком, взбирался, чтобы нырнуть поглубже и достать горсть песка со дна глубокой ямы узёка, чтобы  удостоверить подружку, что яма не бездонная, как она уверяла.

   Ласковой и доверчивой ненаглядной певунье я прочитал свои первые стихи, первые и последние, самые прекрасные стихи, в которых были чарующие строки: «Грудь белая румянилась и тихо трепетала…» (представьте, я долгое время думал, что это я их сочинил). И не в узёке мы купались, обнаженные, а в сладостных наркотических ароматах семиреченской ивы... Усталые, счастливые и беззаботные, сидели мы среди разбросанных одежд на берегу узека, и не знали, что больше не встретимся под этой ивой, вообще больше никогда не встретимся…                

  

…Все лето ходил на Солозеро, правильнее сказать, ходил на соседнее Чагозеро, ставил здесь жерлицы, щук ловил, а ночевать возвращался в изобку. Ходил-бродил по цветущим росным травам, не заметил, как осень подкралась - берега озера с каждым днем всё наряднее; березы и осины желтеют, тут и там бросаются в глаза багряные пятна. Лес ярусами расположился вокруг озера: по прибрежным мхам желтовато-зеленые карлы-сосенки торчат, а по склонам Солгоры, по гривам - всё больше ясно-желтые осиновые и березовые рощи ярусами, перемежающиеся густо-зелеными величественными островерхими пирамидами вековых елей, мачтовыми соснами с бронзовыми стволами и светло-зелеными вершинами. Чудом уцелели по гривам Солгоры остатки уремного, невыбранного, то есть, фактически первобытного леса! С каждым днем он становится разнотонным, пестровато-разноцветным. Словом, всюду живая игра красок восхищает глаз, веселит сердце усталого странника. Со стороны посмотреть на меня, облаченного в заплатанную лесную одежду, - мрачный бродяга, да, бродяга и есть, но в душе-то у него песня.

   Разумеется, в моем лесном блокноте нет всех этих слов, которые я нагромоздил на листах бумаги, сидя за столом под яблоней в деревне, в блокноте только такие слова: «Трава полегает, лист опадает, ягода созревает…»

   …На куске толстой березовой коры принес жар с огнища, где чадят осиновые чурбаки дневного костра, развел огонь в печурке изобки. Вечер прохладный, надо к ночи протопить печурку, нагреть камни, просушить изобку. Все же, пожалуй, пора рассказать о том, как мы устроили печь. Очаг – это ведь самое главное для любого лесного убежища. Поначалу мы собирались из камней сложить печь. Ох, и непростое это дело каменный свод выводить, однако же, нужда всему научит, а в Петровича я всегда верил. Было ведь и такое дело: он ГАЗ-66, грузовой вездеход перебрал, снятый с вооружения Советской Армии и купленный во время крушения СССР. Мы, - питерские дачники, обосновавшиеся в деревне Курвошский Погост, - с энтузиазмом Петровичу помогали, - мыли, протирали детали. Машин тогда у нас не было, крепко выручил «газон»: в деревню возили всякое барахло, ведра, посуду, шкафы сталинской эпохи, а из деревни – лесные гостинцы, овощи, мешки с картошкой, конечно. Правду сказать, слишком много возни было с ремонтом, бензин же сей мастодонт пожирал в таком количестве, что мы им использовались только два раза за сезон. Даже в складчину бензин дорого обходился и хозяину, и каждому участнику поездки. Петрович облегченно вздохнул, когда наш «газон» угнали какие-то предприимчивые мигранты. Гаишники Петровичу объяснили, что этим делом промышляют кавказцы, а на Кавказе российские законы не действуют, и ему лучше смириться с потерей.

   Нет, не сомневался я, что Петрович справится и с каменной кладкой, но всё дело упростилось. Однажды мой товарищ в своем подполье обнаружил духовку из тонкой листовой стали советского производства, которую он двадцать лет назад купил для деревни, купил, привез в деревню и забыл, казалось бы, навсегда. Зачем духовка, когда есть русская печь? Такие духовки с дверцами изготовлялись промышленностью для нужд дачников, обычно они встраивались в печки с дровяным отоплением. Сталь оказалась столь прочной и качественной, что за все эти годы почти совершенно не подверглась коррозии.

   «Сталинская сталь», - с удовлетворением заметил Петрович, осмотрев изделие с выбитой ценой и запихнув его в ранец с широкими лямками. Он специально изготовил ранец из прочной ткани для доставки бесценной духовки в трущобные леса Солгоры. И теперь вот – живу в лесу и радуюсь… А до этого не жизнь была - житие было… 

 

…Однако, на этот раз по прибытии из деревни на Солозеро, я стал участником небольшого лесного происшествия. 

   Отдыхая по своей привычке в конце трудного пути (тропа так и не налажена до сих пор, Петрович не разрешает тески ставить, а без этого тропу невозможно обустроить) присел на толстую валежину на краю жилого Солозерского бора, и услышал какой-то шум, звон разбитого стекла. Вскочил, прислушался, убедился, что кто-то в нашей изобке поселился. При этом же еще и безобразничает, стаканы, посуду бьет, которую мы сюда на своем горбу таскали. С топором в руке бросился к избушке. И увидел самую обыкновенную белку, которая почему-то отчаянно билась в стекло, хотя дверь была приоткрыта, летом мы никогда плотно не закрываем дверь – оставляем ее приоткрытой ради проветривания помещения. Еще минута промедления, и оконное стекло разлетится вдребезги, а это ведь невосполнимый убыток! Схватил рабочую куртку, висевшую на гвозде и осторожно накрыл ею зверушку. Белка, конечно, царапалась, кусалась, но все же не могла изодрать прочную ткань куртки. Я вынес маленькую бунтовщицу из помещения, отпустил ее на волю; она тут же метнулась вверх по стволу ели, исчезла среди ветвей, но при этом я слышал ее злобное цоканье.

   Мерзавка устроила настоящий погром: опрокинула бутылку с драгоценным авиационным керосином для светильника, разбросала сушеные грибы, подвешенные на жерди в рукаве изодравшейся в работе рубашки. Опасались любителей «еврейской водки» (мы их ни разу не встретили на нашем урочище за эти месяцы), но, оказывается, есть пакостники и поближе, в бору живут.               

   И вечером хулиганила, когда я, протопив печурку, вышел в бор и, по своему обыкновению, присел с блокнотом под шатром ели, прислонившись к комлю. Я записывал в блокнот свои впечатления и наблюдения, вычислял переходы между просеками, озерами и ручьями, а белка сверху швыряла в меня шишки. Я переместился вокруг ели, но шишки продолжали на меня падать… Короче говоря, зверушка почему-то все шишки на меня валила…Но, может, она таким образом хотела общаться со мной?

  Однажды, как мне кажется, я эту же белку видел на мшистом берегу Солозера, поросшего низкорослыми суковатыми соснами. Перелетая с дерева на дерево, она спустилась на мох возле самого уреза, вскочила на длинную еловую жердь, которую я воткнул в мшистый берег для навешивания окуневых жерлиц. Пробравшись в самый конец жерди, она здесь сидела некоторое время, с любопытством глядя в воду. Верно, любовалась собственным отражением в воде. Окуни же ее вряд ли могли интересовать, а в заводях солозерских нет ничего, кроме окуней. Иногда она поворачивала голову в мою сторону и пристально смотрела на меня, стоявшего неподалеку с удочкой.        

   Такие вот праздники и будни мои, труды и дни мои – на берегах необитаемых озер, на лесных тропах, на воровских вырубках… Гармония в природе, поэзия в душе.                                               

                   Дер. Курворшский Погост (Вытегорщина).